5 мая 2006 г.
Актер Евгений Стычкин
«Ради хохмы с высокими барышнями не снимаюсь»Получить согласие Евгения Стычкина на интервью оказалось проще, чем выкроить время для беседы – едва освободившись от съемок в «Бесах», он мчится то на другую съемочную площадку, то на телевидение, то в театр, где у него начинался спектакль. Договорились пересечься на Кутузовском, по которому актер ехал на дачу, где его уже ждали строители. Припарковавшись возле гостиницы «Украина», кинообозреватель «НИ» с интересом посматривал на подъезжающие машины, пытаясь угадать, в которой из них окажется будущий собеседник, но так и не угадал: Евгений СТЫЧКИН вышел из огромного черного «Мерседеса» одетым в походные брюки-шаровары и в торчащую из-под свитера рубашку.– Можно вас спросить, после какого фильма вы приобрели этот лимузин?– Если это вопрос о величине гонорара, то я не стану прибедняться, но дело в том, что этот лимузин купил не я, а мой отец девять лет тому назад. Самому автомобилю четырнадцать, и езжу я на нем семь лет – после того как папы не стало. Так сказать, унаследованный конь. Мне, в общем, все равно, на чем я езжу.– …и во что вы одеты?– Да. Я одеваюсь или в то, что мне покупает жена, когда видит, что я совсем износился, или в то, что мне дают для съемок. И ношу это до тех пор, пока фильм не выйдет, чтобы меня не приняли за моего героя. (Смеется.)– Как вы попали на роль главного беса? Ведь девяносто девять процентов режиссеров сказали бы, что она не для вас.– Наверное, вы правы, потому что когда я впервые в жизни сам пришел проситься на роль, то режиссер, который первоначально должен был снимать этот телероман, меня не утвердил. Но, на мое счастье, у него что-то не сложилось с продюсерами, и они пригласили другого режиссера, Феликса Шультеса. Он посмотрел мои пробы и одобрил их.– А почему вы вообще решили, что должны сыграть Петра Степановича? До сих пор вы исполняли в кино роли довольно простых парней, а тут персонаж Достоевского, который словечка в простоте не скажет, а все с подвохом и поддоном…– Именно потому и решил. Я как раз и пытаюсь сломать свое утвердившееся амплуа. Отказываюсь от предложений сыграть нечто вполне достойное, но такое, что я уже сто раз играл, и выбирать нечто для себя новое и неизведанное. Я в таком положении, что надо или опустить руки и превратиться, условно говоря, в Дэнни де Вито или Джо Песчи, чтобы спокойно играть привычные роли, в которых нет ничего плохого, или же стремиться к чему-то большему. Так вот, я хочу побороться за свою актерскую судьбу. А вторая причина в том, что я давно мечтаю о хорошей литературе. У меня были интересные и любимые работы в кино, но с настоящей литературой я до сих пор не сталкивался. И когда я узнал, что на студии запускают «Бесов», сразу понял, что хочу играть, схватил книгу и перечитал роман. Это, кстати, единственный из романов Достоевского, который мне понравился еще тогда, когда я впервые знакомился с его творчеством. Ни «Преступление и наказание», ни «Идиот» меня в то время не захватили, а вот «Бесы» почему-то произвели большое впечатление.
– Как, по-вашему, бесовщина – проявление некой вечной сущности или порождение определенных социальных обстоятельств?– Я думаю, что бесовщина вечна, но преломляется каждый раз по-своему. В России того времени такие люди, наполненные черной энергией и не имеющие уважения ни к жизни, ни к смерти, ни к морали, рождались во множестве, но мало кто понимал, что именно они в себе несут. Достоевский понял, потому он и велик.– После фильма «От 180 и выше» вас, наверное, достали вопросами о мужских комплексах, связанных с небольшим ростом, и о том, пытались ли вы сами закадрить девушку длиной эдак в сто девяносто?..– Конечно, без этих вопросов не обошлось. Хотя столь же резонно было бы после «Апреля» спросить, не сидел ли я в тюрьме, а после «Бесов» – не замышлял ли я мировой заговор и не убил ли часом какого-нибудь сокурсника. Честно говоря, никаких комплексов, кроме навязываемых постановщиками, у меня нет. Но когда четырнадцатый режиссер говорит: «Слушай, снимешься у меня? Мы тебе такую партнершу нашли – высокая блондинка с вот такой грудью, будет дико смешно!..», то невольно думаешь: что-то не так, может, с тобой какая-то лажа, что к тебе пристают с такими предложениями?.. И я им отвечаю, что после фильма Стриженова закрыл для себя возможность хохмы ради сниматься рядом с высокими барышнями. Вообще, для артиста любая острая характеристика – лысина, сломанный нос, короткая нога – сжимает амплуа. Зато ты можешь на ней сыграть – прямо или «от противного». Так вот, чтобы восполнить недосдачу – то, что судьба дала мне малый рост, она же в компенсацию наградила меня простым и не слишком броским лицом, которое относительно легко менять. И я этим пользуюсь, особенно сейчас, когда между фильмами и спектаклями почти нет пауз, во время которых можно отрастить волосы или набрать жизненный опыт. А формальное изменение внешности позволяет перейти от внешнего к внутреннему.– Склонны ли вы представлять своих героев в иных обстоятельствах? Скажем, будь вы не Евгений Стычкин, а Петр Верховенский, как бы вы повели себя во время нашего разговора?– Не то чтобы склонен, но могу… Все отношения Верховенского с людьми построены на манипуляции. Он манипулирует даже своей слабостью, например к Ставрогину. И, конечно, он попробовал бы максимально выгодным для себя образом повернуть беседу, взорвать ее, спровоцировать своего визави. Я вспоминаю одного очень молодого пианиста, который только что выиграл первый в своей жизни конкурс и которому очень известный и очень старый дирижер сделал чрезвычайно лестное предложение сыграть сольную партию с его оркестром. Все понимают, что это чуть ли не последняя запись великого маэстро, скопление журналистов, ажиотаж публики. Настройка перед выступлением, дирижер не очень внимателен, оркестр звучит вразнобой… Вдруг этот юноша встает, закрывает рояль и говорит: «Я вижу, маэстро сегодня не готов к записи. Когда будет готов, пусть мне позвонят». И уходит. Я даже не знаю, с чем это сравнить. Это как если бы Михалков пригласил меня на съемку и стал объяснять задачу, а я через полминуты заявил бы: «Вот что, Никита Сергеевич, я вижу, вы не подготовились к работе. Так что я пойду по своим делам, а вы, когда поймете, что я должен играть, мне сообщите». Конечно, назавтра все газеты вышли с описанием этого грандиозного скандала, и парень мгновенно сделал себе имя.– Вы уверены, что со стороны пианиста это был рассчитанный ход, а не спонтанное проявление чрезмерной юношеской гордости, причина которой в естественной уязвимости?– Нет, потому что он и впоследствии проделывал такие трюки. Словом, если бы я был Верховенский, я… (Загорается.) я подстроил так, чтобы наша встреча произошла в павильоне, где была бы еще туча журналистов, и спустя полминуты после начала разговора закатил бы, например, дикую истерику с бросанием и топтанием реквизита. Или, наоборот, сказал бы нечто громкое и царственное, после чего гордо отъехал бы на своем черном «Мерседесе». (Хохочет.) И как бы вы на это реагировали?– Ну, я принял бы позу Талейрана, которому Наполеон как-то устроил чудовищный по грубости разнос, и, выходя из павильона, обронил бы: «Жаль, что такой великий актер так дурно воспитан». А если бы вы сказали мне нечто вежливо-презрительно е, то, наоборот, откусил бы вам пол-уха, как Майк Тайсон своему сопернику.– (Мечтательно.) Да, это было бы круто!.. Словом, Петр Степанович нашел бы повод устроить всепоглощающий самопиар…– Я где-то прочел ваши слова, что вам не нравится, как проводит время ваше поколение. Что вы имели в виду?– Очень простую вещь: мы почти перестали общаться. И вообще перестали говорить на темы, которые еще недавно считались принципиальными. Перестали просто сидеть за столом и разговаривать. Мои сверстники днем работают, вечером отдыхают в клубах, на дискотеках, под громкую музыку, которая просто не позволяет разговаривать. И без какой-то вынужденной ситуации, когда оказываешься напротив кого-то и делать больше нечего, может сложиться то, что называется «разговор по душам». С другой стороны, ты не можешь просидеть с другом до утра за беседой о том, какая машина лучше и в каком ресторане вкуснее готовят. В результате общение просто усыхает.– Скажите, для вас равно значимы работы в театре, в кино и на телевидении?– До недавнего времени я думал, что главное – это театр и кино, а ТВ – это так, для заработка. Но теперь считаю, что не имеет значения, где ты играешь – перед двухтысячным залом, в маленькой антрепризе, перед телекамерой, где в день снимают по серии, или в кино, где картину снимают четыре месяца. Важны только люди и материал. Они важны не для результата, потому что результаты могут быть различными, а для процесса и для удовольствия. Я не хочу сказать, что мне важно только участие, а не победа. Так говорят только те, кто никогда не выигрывает, но мне действительно важно получать удовольствие от процесса.– Ваша жена Катя Сканави – известная пианистка, которая играет с такими виртуозами, как Башмет и Кремер. Что дает актеру близкое знакомство с музыкантшей и музыкой?– Благодаря Кате я стал слушать гораздо больше классической музыки. И, перефразируя датского принца, при хорошей слышимости могу отличить Брамса от Генделя. (Смеется.) Если серьезно, то музыка очень важна для актерского настроя – она задает определенный внутренний ритм. Когда я снимался в «Апреле», режиссер Костя Мурзенко перед каждой сценой давал мне послушать какую-то запись. В фильме она потом не звучала, но, видимо, ее след оставался в пластике роли. И теперь я часто спрашиваю режиссеров о том, какая, по их мнению, мелодия соответствует моему персонажу. Новые Известия. Ру
