"Морфий"
| Название фильма: | Морфий |
|
|
| Страна-производитель: | Россия | ||
| Английский: | Морфий | ||
| Жанр: | драма / экранизация / биографический | ||
| Режиссер: | Алексей Балабанов | ||
| В ролях: | Леонид Бичевин, Ингеборга Дапкунайте, Андрей Панин, Сергей Гармаш, Светлана Письмиченко, Катарина Радивожевич, Юрий Герцман, Александр Мосин, Ирина Ракшина, Юлия Дейнега, Алексей Истомин, Валерий Синельников, Даниил Шигапов, Александр Малявин, Дарья Цибер | ||
| Год выпуска: | 2008 | ||
| Наша оценка: | 
|
||
| Купить | |||
|
|
|
|||||||||||
Сюжет и комментарий
Фильм по автобиографическому циклу рассказов Михаила Булгакова. Революция произошла, но в провинцию еще не докатилась. В уездный город N приезжает молодой доктор Поляков, получивший назначение в местную больницу.
За кадром
Экранизация цикла автобиографических рассказов Михаила Булгакова "Записки юного врача" и примыкающей к ним повести "Морфий". Сценарий к фильму написал Сергей Бодров-мл., доделывал его сам Балабанов.
Цитата
"Моя героиня видит этого очень талантливого человека, который отдает себя полностью спасению людей. Он гений, как говорит Балабанов, он делает то, что не может никто. И вот этот ее путь восторга и глубокого чувства, и решения вместе с ним пройти и познать то, что знает он, а в это случае это морфий, и полное ее самопожертвование... Для меня этот фильм не про что-то, это путь, путь моей героини. Фильм, конечно же, о многом. Но я лично воспринимаю его через свою героиню". (Ингеборга Дапкунайте)
"Картина разрабатывает в принципе те же темы, что и прошлогодний "Груз 200": реальность как наваждение больного, мир как продолжение чьей-то частной патологии. Но если сделанный в сто раз проще и грубее "Груз" даже не слишком заинтересованному зрителю устраивал американские горки, то умно сконструированный, хорошо сыгранный, замечательно отретушированный на компьютере "Морфий" — как прямая на кардиограмме мертвеца, бесконечно растянутая во времени точка". (Роман Волобуев, "Афиша")
Уколоться и забыться
Известия.RU
На российские экраны вышел фильм "Морфiй". Трагическая гибель в ущелье Кармадона не позволила Сергею Бодрову-младшему воплотить свой сценарий по автобиографическому циклу рассказов Михаила Булгакова "Записки юного врача". За дело взялся Алексей Балабанов.
1917 год. После Февральской революции в сельскую больницу приезжает выпускник медицинского факультета Московского университета Михаил Алексеевич Поляков. Ему помогает скромный персонал - фельдшер и две акушерки. К единственному врачу в округе идут селяне с переломами, язвами, дифтеритом... На экране много разнообразной кровавости, которую сам Михаил Афанасьевич подробно описал: ампутация ноги юной девушки, роды с осложнениями, трахеотомия... Разбитые головы, раздробленные кости, стоны, вопли, хрипы, корчи, медленные мучительные смерти... Правда, для современного зрителя нет тайны в том, как изготавливаются муляжи окровавленных ошметков и актеров поливают томатной пастой. Терять сознание от искусной работы гримеров и художников-постановщиков уже не получается.
Аттракционы врачебной практики в "Морфiи" переплетены с беготней юного врача в поисках справочной литературы, чаепитиями с персоналом и любовными томлениями. Сначала под манерный голос Вертинского (фильм вообще перенасыщен бесконечным граммофонным шансоном) Михаил Алексеевич вспоминает свою возлюбленную - оперную певицу (у Булгакова врач Поляков слушал арию Амнерис из "Аиды"). Однако сельские будни постепенно отодвигают в прошлое жизнь в Москве. Особенно когда появляется воплощение декаданса - Екатерина Карловна Шеффер, для которой осмотр на гинекологическом кресле сродни походу в театр. Зрителю предоставляется возможность увидеть и секс в туалете, и минет в больничном коридоре. До начала съемок были разговоры, что в роли Шеффер выступит Рената Литвинова, но она отказалась, и госпожу декадентшу сыграла сербская актриса Катарина Радивоевич.
Вторая возлюбленная Полякова, преданная до самопожертвования сестра милосердия Анна Николаевна (Ингеборга Дапкунайте), - на мой взгляд, единственный вызывающий сочувствие персонаж. Поляков (Леонид Бичевин), честно говоря, на героя Булгакова похож мало - робкий, заикающийся. Даже удивляет круговорот возле Полякова обнаженных дамских тел... А с другой стороны, не надо долго объяснять, почему доктор стал морфинистом. Ясно, что с такой конституцией вынести пытку жизни без анестетиков он не может. Вьюги, волки, непроходимая крестьянская темнота - лекарством от этого становится морфий, а к собранию напастей добавляется еще и наркотическая ломка. Доктора Полякова все время тошнит - на глазах у подавленной публики. Как будто перед нами буквальная экранизация анекдота про человека, которого "рвало на родину"...
Однажды, заплутав в ночи и снегах, Поляков знакомится с местным помещиком Василием Осиповичем Соборевским (кажется, Сергей Гармаш впервые играет "его превосходительство"). Не ищите этого персонажа в рассказах Булгакова. Помещик введен авторами, чтобы соединить зверство крестьян (они сожгли поместье барина) и личное падение Полякова. Философ-помещик, который смеялся над революцией и не верил, что это надолго, а также его дочь, очаровательно певшая "Кокаинеточку", умирают на операционном столе. Потому что в трагический момент в больнице не оказалось морфия.
Благодаря художникам-постановщикам Насте Каримуллиной и Павлу Пархоменко и оператору Александру Симонову изображение выглядит словно ожившая фотография начала века. Каждый эпизод начинается изящными, по необходимости с использованием "Ъ", титрами, напоминающими о "немом периоде" кинематографа. С другой стороны, титры снижают эмоциональное восприятие и тормозят ритм картины. 112 минут длятся, кажется, бесконечно. К тому же на экране перманентная темнота - как будто в 1917-м на Россию опустилась полярная ночь.
Во второй части фильма соло получает фельдшер Лев Аронович Горенбург (Юрий Герцман). Член РСДРП, к финалу он уже предводитель местных революционеров, попутно - при помощи нагана - добывающий морфий для Анны Николаевны. Пользуется, подлюка, зависимостью красивой женщины... По улицам бродит тупое и страшное революционное быдло, под руководством коварных комиссаров-инородцев, которым удалось обмануть темный русский народ. Больная интеллигенция сопротивляться не может, может только покончить с собой - желательно прямо в кинотеатре. Что и сделал у Балабанова доктор Поляков.
Вита Рамм
Когда твой друг- в крови
Газета "Труд"
В Москве прошел первый показ фильма "Морфий" - картины, которую можно назвать идеальным пунктом фильмографии Алексея Балабанова. Очень уж откровенно она рифмуется со многими лентами этого знаменитого режиссера.
Например, с фильмом "Про уродов и людей": музыка, дробные главы, титры с ятями. Ее можно связать и с двумя предыдущими фильмами, "Жмурки" и "Груз 200", и читать этот список как в одну, так и в другую сторону. Первый вариант прочтения - психоаналитический путь к ранним эпизодам жизни страны: сперва дурные девяностые, потом глухой застой и "детские воспоминания" 1917 года. Второй вариант - хронологический, то есть об освобождении: по сравнению со "Жмурками", где за смехом и выстрелами скрывалось оцепенение, и не имеющей выхода тоской "Груза 200", "Морфий" дает ощущение света - несмотря на все, что в этом фильме происходит.
Может быть, из-за снега и светлого неба, под которым молодой врач Поляков (Леонид Бичевин) едет на свой первый участок, в сельскую больницу под Угличем, во тьму. Но обиходить доктора есть кому, библиотека после сбежавшего от революции предшественника досталась знатная, а аптека, по словам обстоятельного фельдшера (Андрей Панин), "переживет две революции".
"Записки юного врача" Михаила Булгакова, по мотивам которых написан сценарий, предоставляют достаточно кровавых сцен, способных при наблюдении на экране вызвать у людей со слабым сердцем приступ. Сердце у доктора Полякова крепкое, слабо у него что-то другое, что заставит впасть в зависимость после первого, случайного укола морфия и начать жить по иной программе. Мимоходом втягивая в свою черную дыру и медсестру Анну (Ингеборга Дапкунайте), и пациентов, которым вместо истраченного морфия вколют другой, смертельный для них раствор, и других, убитых при разных обстоятельствах, - судьба Полякова несется во тьму. Совсем как санки по вьюге в действительно страшном, несравнимом с грубо шокирующими сценами ампутации и трахеотомии эпизоде - когда в метели, как символы неотвратимости, один за другим возникают маленькие темные волки.
В описании того, что происходит с Поляковым, такого ужаса нет: соблюдается прохладная дистанция, констатируются факты - булгаковский доктор Бомгард (в фильме сгинувший) мог бы так печально и отстраненно повествовать историю гибели однокашника, происходящую на фоне яркого снега, ослепительно белых лошадей и гусей, румянца спасенной девушки, играющих детей - и мир этот значим, и существует он не только для контраста: равнодушная природа, но и вечная ее красота.
Фильм оборвется тогда же, когда и жизнь доктора - он покончит с собой в синематографе. Отсыл к иллюзиям картины "Про уродов и людей" и вместе с тем прагматичный ход; кино - подходящее место для самоубийства. Там нет света и никто не обратит на тебя внимания.ъ
Реплика
Сергей Сельянов, продюсер фильма "Морфий":
- Кино не должно быть одинаковым, всегда существуют фильмы попроще и фильмы посложнее. Эта картина - из тех, что посложнее, и нормально, если кому-то она не понравится. Но режиссер Алексей Балабанов говорит о том, что делает кино для зрителей. И, видимо, именно зритель - возможно, это определенный зритель - транслирует потребность в кино, которое мы сделали.
Сергеева Жанна
Условно жив
Газета "Труд"
Сегодня в российский прокат выходит "Морфий" - фильм Алексея Балабанова по сценарию Сергея Бодрова-младшего и ранней прозе Михаила Булгакова: повести "Морфий" и циклу "Записки юного врача".
1917 год. Совсем еще молоденький и неопытный врач Михаил Поляков (Леонид Бичевин) приезжает из Москвы в земскую больницу. Местные жители дремучи и агрессивны, операции безжалостны к людям и ужасны для самого доктора, но вскоре Михаил случайно открывает для себя лекарство от всех скорбей и недугов: им оказывается морфий, оставшийся после предыдущего доктора, пропавшего где-то в столицах. Теперь, кажется, Поляков по-настоящему счастлив: революция, несчастная любовь, волки в степи, ледяной ветер, мороз и варварская жизнь крестьян больше не беспокоят молодого врача: ведь отныне для него существуют одни только пластинки Вертинского да небольшой, день ото дня уменьшающийся запас волшебного лекарства.
Сценарий, когда-то написанный Сергеем Бодровым-младшим по ранним рассказам Булгакова с их беспощадным натурализмом, реализован главным режиссером российского артхауса практически безупречно: "Морфий" - самый красивый и точно выверенный фильм, снятый Алексеем Балабановым за долгие годы работы в кино. Великолепная, плавная съемка, продуманные до мельчайших деталей декорации, тонкая и точная игра актеров (среди них Ингеборга Дапкунайте, Андрей Панин, Сергей Гармаш), двигающихся в пространстве фильма, как сомнамбулы, - все здесь работает на создание у зрителя ощущения нереальности происходящего, сна, морока, дурманящей грезы. Нет, в "Морфии" не обошлось, конечно, и без привычных балабановских ужасов: показанная крупным планом ампутация женской ноги; трахеотомия, которую трясущийся после очередного укола доктор делает маленькой девочке; обожженные тела помещиков. Но эти натуралистичные эпизоды почему-то не вызывают физиологического отвращения. Зрителя охватывает та же опустошенность,то же безразличие, что и героев, постепенно гибнущих под воздействием сладкого наркотика. Так, судя по всему, и задумывалось: рифмуя, как и в предыдущей картине "Груз 200", деградацию личности с деградацией общества, Балабанов говорит о том, что разложение необязательно происходит в грязи и муках: разложение еще страшнее в тепле и уюте, когда на заезженной пластинке сладкий голос поет о дальних странах, красивая женщина льнет к плечу и вообще, как говорится, "все хорошо".
Интервью Алексея Балабанова: "За "Мастера и Маргариту" я бы никогда не взялся"
- Почему вы решили обратиться к сценарию Сергея Бодрова-младшего именно сейчас?
- Раньше было нельзя, потому что фильм очень дорогой, а денег совсем не было. Фильм Сережа сам хотел снимать, но сейчас, когда его нет, я перечитал сценарий и подумал, что надо все-таки это сделать.
- А кого еще из русских писателей вы хотели бы экранизировать?
- То, что мне нравится, я считаю, вообще не стоит экранизировать. Невозможно перенести очень хорошую литературу на экран. Не получится так, как написано, все будет только хуже. Я не видел ни одной хорошей, полноценной экранизации ни Достоевского, ни Лескова - никого.
- Но вы же поставили фильм по Булгакову.
- Да, но сценарий не я написал. К тому же это ранние рассказы, автобиографические. Они ведь очень простые. Там же минимализм, это не "Мастер и Маргарита". Вот за "Мастера и Маргариту" я бы никогда не взялся.
- В интернете уже ведутся дискуссии о фильме. Как вы думаете, какую реакцию вызовут у зрителей столь натуралистичные сцены?
- Честно говоря, не знаю, я со зрителями фильм еще не смотрел. Наверное, как всегда: кому-то понравится, кому-то нет. Но это же операция. Ампутация есть ампутация. Понимаете, если нога попала в мялку, ну чего уж там... Делать-то надо по-настоящему, а если не по-настоящему, то и вообще не стоит делать.
Другие экранизации прозы Булгакова
"Бег"
1970 Режиссеры: Александр Алов, Владимир Наумов
Масштабный эпос, снятый при непосредственном участии Е.С. Булгаковой, часто называют самой удачной экранизацией прозы мастера. Картина о судьбе русских эмигрантов навсегда запоминается страшной, за гранью нервного срыва игрой Владислава Дворжецкого в роли генерала Хлудова.
"Дни Турбиных"
1976 Режиссер Владимир Басов
Когда-то булгаковская пьеса о трагедии офицерской семьи, живущей в Киеве времен Гражданской войны, так понравилась Сталину, что спасла ее автора от неминуемых репрессий. В телеэкранизации Владимира Басова главные роли сыграли ведущие актеры советского кино - Андрей Мягков, Олег Басилашвили, Андрей Ростоцкий, Василий Лановой, Валентина Титова.
"Собачье сердце"
1988 Режиссер Владимир Бортко
Мрачноватый фильм-гротеск поставлен всего через год после первой официальной публикации булгаковской повести. Роль Шарикова сначала предназначалась для Николая Караченцова, но начинающий актер Владимир Толоконников просто покорил Бортко своим безупречным "Желаю, чтобы все!".
Царев Степан
Сельский врач
Журнал "Огонек"
Есть люди, которые не будут смотреть «Морфий» Балабанова по определению, и есть те, которые ринутся смотреть даже home video его производства. У нас очень мало больших режиссеров, так получилось. Балабанов—со всеми своими маниями, фобиями и патологиями—открывает этот список. Андрей Плахов поместил его несколько глумливое лицо на обложку второго тома своего двухтомника «Режиссеры настоящего». Том называется «Радикалы и минималисты»: да, это про Балабанова. Он снимает быстро, картины его внешне просты до аскетизма и, как правило, жестоки. Потому что, когда человек разбирается со своими или чужими душевными болезнями, ему не до формальных ухищрений. Структура повествования почти всегда одинаковая: короткие, рубленые эпизоды-главки, искусственные и картонные диалоги, выразительная и заразительная физиология. Впрочем, минусы обращаются в плюсы: все разговоры действительно картонны на фоне сельской больницы. Презентации плаховского двухтомника и двенадцатой картины Балабанова в «Ролане» совпали. Балабанов приехал из Питера и привез только что отпечатанную копию «Морфия»: 110 минут, продюсер, как всегда, Сергей Сельянов, производство «СТВ», сценарий Сергея Бодрова-младшего (писал для себя, но тогда не нашел денег). Литературная основа—«Тьма египетская» и «Морфий» Михаила Булгакова плюс некоторые факты его биографии.
Мне кажется, этот фильм лучше «Груза 200», хотя раньше шедевры получались у Балабанова через раз, и это уже общее место. Видимо, аутотерапия «Груза» оказалась столь радикальной, что у режиссера хватило душевного здоровья на самую личную и вместе с тем самую объективную картину. «Какая она умная у него получилась»,—сказал Лесков о чеховской драме «Иванов», и нечто подобное хочется сказать о «Морфии». Тут не обошлось без фирменной балабановской жестокости—то ногу в кадре ампутируют, то трахеотомию осуществляют, но в отличие от «Жмурок», где режиссер откровенно издевался над героями и зрителями, в «Морфии» эта жестокость не самоцельна. Вообще все соразмерно. Как всякий маньяк (употребляю это слово в самой положительной модальности—скажите «одержимый», если так красивее), Балабанов кружит вокруг двух-трех тем и периодически снимает ремейки наиболее удачных картин: «Морфий»—возвращение вовсе не к нашумевшему фильму «Про уродов и людей», а к полузабытому «Замку». Молодой Леонид Бичевин даже внешне похож на Николая Стоцкого, игравшего тогда землемера К. Сходно все: чужак в деревне, абсурд и жестокость незнакомого сельского мира, смесь раздражения и чувства вины, с каким новый человек смотрит на эту душную и алогичную жизнь… «Морфий», несмотря на несколько навязчивое музыкальное сопровождение (в основном Вертинский и Панина), несмотря даже на стилизацию под немые кинодрамы десятых годов с их мелодраматическим надрывом,—кино не столько булгаковское, сколько кафкианское; экранизируются не столько «Записки юного врача», сколько страшная новелла «Сельский врач». Булгаков, может, и был близок Сергею Бодрову-младшему, но для Балабанова он слишком нормален, слишком гуманист и традиционалист. Где у Булгакова добродушная насмешка над сельскими эскулапами—у Балабанова мрачный абсурд; где у Булгакова морфий—у Балабанова родовое проклятье, тяготеющее над человечеством.
Как и все фильмы Балабанова, «Морфий» физиологичен и не щадит чувства зрителя Я напомню «Сельского врача», если кто не читал или забыл: это рассказ 1919 года, классический кафкианский кошмарный сон. «Я был в крайнем затруднении; надо было срочно выезжать; в деревне за десять миль ждал меня тяжелобольной; на всем пространстве между ним и мною мела непроглядная вьюга». У Балабанова сохранена и вьюга (так называется отдельная главка фильма), и страшные кони-звери, которых прислали за врачом. Врач обнаруживает в избе больного мальчика, но никак не может разобраться, что с ним не так; страшные кони просовывают морды в комнату и грозно ржут. Врач совсем было собрался домой, но вдруг в ужасе видит: «На правом боку, в области бедра, у него открытая рана в ладонь величиной. Отливая всеми оттенками розового, темная в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко-пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер. Бедный мальчик, тебе нельзя помочь!» Натурализм?—терпите, Балабанов тоже не больно-то щадит зрителя. Врач у Кафки понимает, что помочь больному нельзя. Можно только умереть вместе с ним—и родственники больного укладывают его в постель к ребенку, но тот шепчет: «Ты такой же незадачливый, как я. Чем помочь, ты еще стеснил меня на смертном ложе! Так и хочется выцарапать тебе глаза». Потом он умирает—и врач спасается бегством, но «неземные лошади» без толку носят его по снежной равнине. «Обманут! Обманут! Послушался ложной тревоги моего ночного колокольчика—и дела уже не поправишь!» Конец.
Этот страшный сон о художнике, призванном спасать, исцелять мир или хоть сострадать ему, а может, только напугать или стеснить, экранизирован у Балабанова точно и подробно. Его сельский врач с самого начала понимает, что спасти никого нельзя: он поможет одному—но десятеро погибнут от темноты и небрежения. Все его лечение—паллиатив; он не объяснит сельским жителям, что бесполезно совать в родовые пути сахарок, чтобы выманить ребенка, что полоскание горла не поможет от сифилиса, что при крупе или дифтерите опасен каждый миг промедления—а для поселян так естественно ждать, что само пройдет! «Что ж ты ждала, пока рука болеть перестанет?! Она сгнила у тебя вся!»—«Так куда ж идти, батюшка: работа!» Что может сделать врач в этих условиях? Только заболеть, чтобы хоть так избыть бессмертное и гнетущее чувство вины: «Веселитесь, пациенты, доктор с вами лег в постель!», как пели дети в рассказе Кафки.
Это у Булгакова морфинизм—слабость, порок, преступление. У Балабанова это—метафизическое самоубийство, превращение в одного из сирых и страждущих: если уж нельзя им помочь, можно по крайней мере стать таким, как они. И акушерка Анна, влюбленная в доктора, тоже поймет, что ему нельзя помочь, и станет такой, как он: начнет впрыскивать себе морфий. Если не можешь спасти—раздели страдание. Это—корень чеховской необъяснимой поездки на Сахалин и толстовского ухода; это темная изнанка хождений в народ, опрощений, секты Александра Добролюбова, это объяснение алкоголизма сельских учителей, врачей и попов, ведущих бесконечные споры в прозе Куприна и Андреева. Мы не можем спасти «их», но можем погубить себя. В этом—подспудный, но несомненный автобиографизм нового фильма Балабанова: пожалуй, он еще не рассказывал о себе столь откровенно. Художник обречен взять на себя болезни своего времени и общества—вот откуда его сосредоточенность на садизме и мазохизме, рабстве и диктатуре, войне и зверстве; да, собственно, уже и по «Уродам» ясно было, что смакование патологий не доставляет Балабанову ни малейшего удовольствия. Просто он не в силах отвлечься от того, что у него болит.
И, в общем, все у этого доктора получилось. Он украл порцию морфия, пошел в синематограф, сделал себе укол, слился в эйфории с хохочущей пьяной солдатней и застрелился. То есть растворился в своем народе, что и требовалось доказать. Других способов нет.
Кто-то увидит в балабановской картине совсем другое—притчу о революции, самом страшном наркотике, на который Россия так прочно подсела; кому-то таким наркотиком покажется культура Серебряного века. Все это правомочные и полезные толкования. Но ради этих банальностей, думается мне, не стоило бы и огород городить. Главный наркотик—не революция и не культура. Наркотик—сама мысль, что ты можешь кого-то спасти. А можешь ты только погубить себя, и это лучшее, что тебе дано осуществить в предлагаемых обстоятельствах. По крайней мере, такой рисуется мне мысль балабановского фильма—да и всех предшествующих его работ, которые эта картина итожит.
А если эта мысль вам не понравится, все равно идите смотреть «Морфий». Как каждая картина Балабанова, она внушает оптимизм уже тем, что по выходе из кино ваша собственная реальность покажется вам сущей идиллией.
Дмитрий БЫКОВ, писатель
Сто тысяч почему
Время новостей
Недоумение, которое возникло у меня при просмотре нового фильма Алексея Балабанова, снятого им по раннему сценарию Сергея Бодрова-мл., так до сих пор и не ушло, хотя и разговоры с коллегами, и чтение уже вышедших рецензий, и перечитанные «Записки юного врача» должны были бы как-то помочь со своим собственным впечатлением разобраться. Не помогли.
Балабанов в принципе умеет и любит озадачивать. Ставить в тупик. Дразнить. Поэтому я так и не понимаю, что именно произошло в данном случае: снял ли режиссер очень ему самому понятное, в определенном смысле лирическое кино про состояние мира, как он его чувствует, или это сознательный прикол художника, играющего со стереотипами современных ему зрителей. Вполне может быть и то и другое и оба вместе.
Начинается фильм с приезда доктора в деревню. Ощущение совершенно театральной, даже оперной сцены: доктор замерз, но уже во дворе с него снимают пальто, смешливые сестры милосердия в накрахмаленных платках выглядят как на парадном фото, домики призывно светят огоньками... С самого начала удивляет какая-то странная обстановка, в которой происходит действие: очень уютно, богато и красиво, настораживают настоящие предметы быта, выглядящие абсолютно музейными --то есть выделенными из среды и оторванными от своих практических функций -- экспонатами. Крестьяне с мочальными бородами, в подлинных армяках, тулупах, крестьянки в узорчатых платках, холстинных рубахах и сарафанах тоже кажутся персонажами лубочного представления или ожившей исторической диорамы.
Но вот первый же пациент забился в конвульсиях, и начинается такой резкий натурализм, который редко позволяет себе кинематограф. И мой первый вопрос: соединение двух стилистик -- предельного физиологизма (когда в кадре на крупных планах отрезают раздробленную ногу у попавшей под мялку девушки или вставляют в горло задыхающемуся ребенку серебряную трубку) и открыточной условности -- это сознательный прием? Мне, как говорится, не хватает данных, чтобы решить самой.
Второй вопрос: герой приезжает в деревню, уже подсев на морфий, или инъекция, сделанная Аннушкой, первая в его жизни? Непонятно. Я же не вижу доктора Полякова в нормальном состоянии, мы не успеваем познакомиться... В первую же ночь он решает отсосать дифтеритные пленки изо рта умирающего, потом ему вводят сыворотку, начинается аллергия, и сразу вот он -- морфий, главный герой фильма. В этой торопливости есть что-то неубедительное... Как будто режиссера нормальное состояние вообще не интересует, как не интересует, почему доктор стал наркоманом. Морфий неизбежен, и совершенно неважно, отчего и Поляков, и Аннушка так легко в него втянулись. Хотя жизнь вокруг приятная, как после укола: чай с крыжовенным вареньем, милые нежные сестры, мытье в деревянной ванной, красивые книги и никаких ста пациентов в день... Девушка с отрезанной ногой приходит благодарить, улыбается, снег белый, а из-под плата -- коса рыжая, толщиной в сноп. Пациентка же из благородных, изящно изогнувшись гибкой спиной, делает минет доктору прямо на рабочем месте.
Ломка и деградация несчастного эскулапа показаны очень документально, однако опущена рутинная работа в больнице, так что кажется, будто его редкие явления на приеме непременно сопровождались чудесными излечениями, а в перерывах он все время проводил либо под кайфом, либо в аптеке, заменяя в пузырьках морфий на менее ценные лекарства... Нет психологических мотивировок, человеческой объемности, зато страдания в отсутствие дозы показаны подробно и длятся долго... Особенно приступы рвоты, во время которых можно разглядеть все детали сортиров -- комфортного в помещичьем доме и ужасного в городской больнице... Но не может же Балабанов снять фильм только ради того, чтобы просто рассказать про власть наркотика? Это же не социальный клип.
Еще один вопрос -- об отношении к булгаковскому тексту. Описания операций воспроизведены почти дословно. С одной только разницей -- булгаковский герой увлекается подробностями как описанием технологии в процессе получения профессионального навыка, а герой балабановский испытывает на прочность нервы зрителя, предъявляя достоверность кровавого муляжа. Его врач именно что не лечит, а скорее просто манипулирует с тканями и телами...
И опять вопрос -- вряд ли Балабанов этого не видит, значит, он делает это нарочно. А для чего?
А зачем придуманы и введены в действие соседка-эротоманка, фельдшер-еврей, объявляющий о своих симпатиях к большевикам, экзальтированная барышня, разглядывающая собственную голую попу в зеркале, и манерный художник? Чтобы продемонстрировать в карикатурной форме распад империи, духоту провинциальной жизни, отсутствие реальной культуры у представителей образованного сословия? Может быть, Балабанов решил снять комикс, пародию на штампы декаданса? Опять же зачем это сегодня, во-первых, и почему так натуралистично, во-вторых?
В фильме герой слушает патефон, из которого звучит голос Вертинского. Явный анахронизм -- песня «В бананово-лимонном Сингапуре» написана в тридцатые годы, чего вряд ли не знает Балабанов, но почему-то ему нужна именно она, равно как и «Кокаинеточка» 1916 года, которую исполняет дочка соседа-помещика. И возникает догадка: а может быть, сладкая жеманность текста Вертинского, за которым тоска неисполняемых желаний, лишь средство подчеркнуть нарочитость мира, увиденного доктором в наркотическом бреду?
Потому что весь придуманный авторами фильма финал -- с лечением доктора Полякова в жуткой (в отличие от уютной деревенской) уездной больнице, с бегством в одном белье после спровоцированного им самим набега на клинику озверевших революционеров, с кражей из аптеки морфия под шумок и убийством мерзкого доктора Горенбурга -- явно уже никакая не реальность, а скорее кошмар больного сознания. Как и финальная сцена самоубийства героя в кинотеатре -- в ней, возможно, зашифровано важное послание от самого режиссера, дескать, неизвестно, что именно стоит за иллюзорными снами. Которые навевает нам не только морфий, но и кинематограф... Все эти грезы, весь этот бананово-лимонный Сингапур скорее всего и есть суть представлений Балабанова о культуре Серебряного века -- наваждении, подчинившем себе лучшие российские умы. «Морфий -- прекрасное лекарство, -- говорит замечательно сыгранная Ингеборгой Дапкунайте медсестра Аннушка. -- Но только, боюсь, мы от него погибнем».
Потому что в действительности мир -- как подозревает не только герой Леонида Бичевина доктор Поляков, но, видимо, и сам автор фильма, режиссер Алексей Балабанов -- очень страшное место. Возможно, чтобы случайно не увидеть его настоящий лик, и нужен морфий. Ну или на крайний случай -- кинематограф.
Алена Солнцева
Лекарство от любви
Катя ТАРХАНОВА
Если закрыть глаза на несколько эпизодов, специально не предназначенных для глаз юных чувствительных барышень, фильм можно назвать милым. «Милый, милый Алексей Октябринович, про которого думали, метит в вожди мирового пролетариата, а он ближе к пенсии стал юношей Канегиссером, стрелявшим в людоеда Урицкого», — ну, что за прелесть. А если смотреть на морфий как на метафору времени, всепожирающего и грубо физиологичного, фильм, наоборот, специально предназначен юным чувствительным барышням, в том числе наших дней. Они больше боятся старости и быстрее поймут.
А то, ну, что же это такое — «смерть души морфиниста»? Кому интересна вся эта медицина, как бы точно ни была сделана? Тогда лучше в анатомичку, друзья, сразу в анатомичку... То есть морфий компактен и конкретен, но происходит в фильме то же, что с годами — в жизни каждого человека. Сплошь разочарования — в близком счастье, завтрашнем дне, любимой профессии, людях, детях и внуках, любых человеческих отношениях, искусстве, бананах и лимонах, в Сингапуре, в себе, во всем.
Рано или поздно от потерь наступает паника, ломка, дикая жажда страсти. Ага — прям сейчас тебе будет «одна, но пагубная страсть». Чем дальше, тем меньше перемен. Снова ломка. Ах, вот как? Из-за того, что столь полной отчаюги еще не было, увеличиваешь дозу. Инъекции начинают питать подкожную бронированную камеру, которая тихо, но плотно закрывается. Это и есть смерть, хотя какое-то время она кажется спасением — теперь уж ничто не проникнет, никакие эмоции. Ты делаешь вид, что лакируешь дверцу, деградируя на глазах. Гадишь близким, рубишь бабло, на уме — сексуальный спорт или анестезия (пьешь, нюхаешь). Но вообще ты всего лишь уклоняешься от вопроса — насколько хватило выдержки оттянуть условную смерть. Главным всегда был только вопрос, поскольку ответы давно получены: убить себя об стену, свалить свою смерть на других или держать ее в себе.
Фильм Балабанова мил и приятен именно тем, что выбрал последнее — оттягивать как можно дольше и после держать в себе. Это сразу заметно, если смотреть фильм, а не спектакль с юным врачом + пара тяжелых больных + секс + заветные шприцы на фоне Великой Октябрьской социалистической революции. Помимо «рассказанной истории» присутствует «рассказчик». Какой бы мелодрамой ни было «Мне не больно», какой бы комедией ни был «Груз 200», всё это примерно лесковский «сказ».
И в «Морфии» рассказчик — не за кадром. Это он ясно видит глухой полустанок под Угличем с огромным чемоданом, тележную езду по «средней полосе», красоты русской зимы и старорусского быта, включая унитазы. Он чует красоту порока и романса, женской бани и волчьей погони. Рассказчик отнюдь не «закрылся насмерть». Ему любопытно разглядывать жизнь до мельчайших подробностей, то с ностальгическим, то с тяжелым ощущением. А то, что два раза за два часа с нами делают невыносимое, ни в какие ворота не лезущее — о чем, впрочем, все в курсе, подстраховались (ампутация и трахеотомия, ну, для мальчиков еще — роды) — так это значит только, что он рассказывает «по-взрослому», не врет про кисельные реки и молочные берега.
То, что морфий — метафора, Балабанов доказывает совершенством профессии, как к ней ни относись. В который раз ставит ее на кон. Выигрывает, потому что «внутри» рассказанной истории тоже можно считать себя свободным, как сумасшедшему. Понять, например, что быть врачом, женщиной, гвардейским офицером и просто завзятым добряком — опасно для жизни. Дольше всех живут старые фельдшеры, пожарники, лошади, собаки и коты — все они в фильме представляют «градус невинности». И весьма символично, что никем не любимый, давно умерший фельдшер — это вдруг Андрей Панин (плейбой ты наш), а богатый помещик, умный и добрый от роду — представьте, Сергей Гармаш (простак). Тут речь идет о человеческих типах на все времена, и в фильме они максимально выразительны.
Но так же понятно конкретное человеческое поведение. Ты можешь жрать ханку бочками, пока из-за тебя люди не погибли. Ты раньше был примерным мальчиком, даже с дурацкими уколами и детским промискуитетом, это смешно, на тебя смотрелось с улыбкой, но, как только гибнут люди, ты — труп. Фильм не размазывает «вечное чувство вины русской интеллигенции», опять не совершившей «в 10 утра по расписанию подвиг». Он — дельный. Во-первых, подвиг будет, несмотря на все разложение (Леонид Бичевин реально похож на молодого Булгакова). Пистолет остался и выстрелил. Во-вторых, имеется финал (хотя он тоже — метафора, причем веселая). И не забудьте, врач отдал любимой женщине последний украденный пузырек (свалил к белым во Владикавказ). Рыцарь на белом коне.
То же касается «судьбы России», ВОСР, женщин, евреев и погоды. Всё это каждый поймет в меру своей испорченности («все бабы — бляди», «Балабанов — антисемит», «зима, Барклай иль русский бог» накрылись, «интеллигенция и революция» — близнецы-братья, спасибо Блоку, «спасенная» Россия в лице кулацкой дочки скоро пешком пойдет на Колыму). В общем, здесь жить нельзя. На Гоа захотелось? Фильмом предложено именно понимать, чего ты сам хочешь, причем легко и мимолетно. Это благодаря розовощекой безногой красавице, которая все равно дойдет, благодаря кожанке и пенсне на еврее с наганом (а калмыка сыграл калмык) или непреходящим зипунам, так что снег падает с экрана. Надо еще подумать, как удалось добиться такой эмпатии.
Тебя втягивает в экран, как пылесосом. А как выглядит его бывшая пассия на фото в рамке? Как началось с Дапкунайте? Почему ЗТМ и титры не соответствуют содержанию? Что за синкопа? Дом синий... Собаку не убьют? Ой, и самое интересное — картиночки родов в учебнике с аппликацией. Если не Вяльцева, кто поет женским голосом? Где рецепт крыжовенного варенья, а то в Интернете — какие-то дурацкие? Минет правильный, но что ж дочка с косичкой одну попку показывает? Может, у ней грудка лучше, в отличие от медсестер? Каждую мелочь в меру своей испорченности — даже будучи барышней наших дней — вы можете оценить и взять на вооружение. Только от вас зависит, сколько вы сами продержитесь.
Единственное, что фильм внятно заявляет, не стесняясь быть жестким — это то, что его автор, будучи жанровым режиссером, умеющим крепкие боевики, смешные комедии, слезливые мелодрамы, решительно не готов на «Никто не знает про секс», «Код Апокалипсиса», «Адмиралъ», «1612», «1814», «Нирвану» и «Русалку». Он лучше горькую пить будет. Но красть морфий у раненых он больше не будет никогда, да и пошли вы с вашим Апокалипсисом.
С сайта Кинокадр Ру
