06.09.2007
Жанна Фриске сильно изменилась
Певица Жанна Фриске после летнего отпуска стала выглядеть несколько иначе. Артистка похорошела и помолодела, что вызвало массу слухов и кривотолков.
Многие считают, что Жанна обратилась за помощью к пластическим хирургам. Опытные специалисты в этой области не отрицают, что такое могло произойти. Черты лица Фриске заметно изменились, кожа подтянулась, морщинки исчезли.
Очень похоже, что певица сделала омолаживающие процедуры, возможно, удалила грыжи век, пишет "Комсомольская правда". Слухи об этом появляются уже не в первый раз, но насколько они правдивы узнать наверняка сложно. Быть может, артистка просто хорошо отдохнула, и именно в этом кроется секрет ее омоложения.
Бывшая коллега Жанны по группе "Блестящие" Анна Семенович тоже стала предметом горячих обсуждений. По мнению некоторых специалистов в области пластической хирургии, знаменитый бюст Анны не совсем естественного происхождения.
Сама девушка каждый раз доказывает, что это не так, и уверяет: шикарные формы достались ей в наследство от мамы. Однако убедить в правдивости своих слов певице удалось далеко не всех. Самое распространенное мнение специалистов и анонимных докторов: у певицы и ранее была большая грудь, но она ее еще на пару размеров увеличила и поправила форму.
Дни Ру
06.09.2007
Перекати-Коля
Петруха из “Белого солнца” рассказал “МК” все о своем криминальном прошлом
…Надвинутая на глаза кепка-аэродром. Колкий взгляд из-под очков-хамелеонов. Невысокий, коренастый. Рукопожатие — крепкое. Еще более значительное, когда замечаешь синеву выколотых на пальцах букв: “КОЛЯ”. Такой он сейчас — Коля Годовиков. Николай Львович. Бывший красноармеец Петруха. Бывший народный герой. Бывший вор-рецидивист. Бывший бомж. Утомленный “Белым солнцем пустыни”.
— Вы как, узнаете меня? — усмехнулся в трубке хрипловатый бас.
— Вряд ли, — честно признался я.
Нет, ну правда, не искать же в толпе того курносого вихрастого паренька в буденновке, который когда-то так и не понял, что Восток — дело тонкое? Жизнь должна была поломать. Побить, пообтесать. Такая жизнь…
…Надвинутая на глаза кепка-аэродром. Колкий взгляд из-под очков-хамелеонов. Невысокий, коренастый. Рукопожатие — крепкое. Еще более значительное, когда замечаешь синеву выколотых на пальцах букв: “КОЛЯ”.
Такой он сейчас — Коля Годовиков. Николай Львович. Бывший красноармеец Петруха. Бывший народный герой. Бывший вор-рецидивист. Бывший бомж. Утомленный “Белым солнцем пустыни”.
Этот Коля — перекатиполе. Везде свой, ко всему в жизни привычный. Судьба бьет, швыряет из стороны в сторону — в любом углу калачиком свернется.
Первый раз на стреме, первая кража, первый срок. Шныри, чушки, авторитеты. Ночные лавочки, парадные и вокзалы. Проломленный череп, розочка в миллиметре от сердца. Ничего, дела житейские — по-разному люди живут.
О той части жизни, что спряталась в тени славы, Годовиков распространяться не любит. Все в прошлом, 12 лет как в завязке: перестали напоминать уж о себе старые дружки, не вызывают раздражения люди в погонах. И только выкурив полпачки сигарет и незаметно перейдя на “ты”, Петруха все чаще стал лукаво улыбаться, лишь речь заходила о тех лихих временах. В маршрутке, когда подъезжали к его дому за фотографиями, Артист (под такой кличкой Петруха проходил по делам о квартирных кражах) вдруг хитро подмигнул: “Хочешь, — пригнулся он поближе, — покажу, где та хата, на которой меня в последний раз взяли?” Да уж, есть что вспомнить. Ну а в чем покаяться?
— В общем-то, на мне каких-то особенных грехов нет, за мое криминальное прошлое во мне ничего не шевелится, — не раздумывая отвечает Годовиков. — Есть, конечно, поступки, за которые стыдно, — их достаточно много, вину свою я чувствую. Но даже с батюшкой я не хотел бы эту тему обсуждать. Это во мне, мое личное. Пусть меня это гложет, пусть внутри поджигает и на здоровье отражается. Но это я оставлю себе...
“Счастье, что мать меня не любила”
Спрашиваю: “Кто виноват во всех бедах?”, жду, что ответит: “Сам”, и не получаю такой логичный и простой ответ. “Меня все время подталкивали туда”, — упорно твердит постаревший Петруха.
Он до сих пор не может простить мать. За круглосуточный детсадик, откуда на выходные забирали всех, кроме него. За то, что не дала десятилетку закончить, чтоб в театральный поступил: что, мол, за профессия — деньги зарабатывать надо. Что всю получку забирала — оставалась лишь “трешка” на прокорм да мелочь вся, с кассиршей приходилось договариваться, чтоб медяков побольше подкидывала. И за отца…
— Батя — это вообще отдельная история, — невесело усмехается Годовиков. — Я еще не родился, когда его в армию забрали. Пять с лишним во флоте оттрубил. Естественно, не видел, как я рос, вообще подозревал, что чуть ли не его я… Он выпивал крепко. И представь ситуацию: сидит ребенок дома и надеется, что батя пьяный придет. А потому что пьяный он меня не бил.
Кто старое помянет… Недавняя история заставила Годовикова припомнить прежние обиды. Пожилая мать артиста на всю страну “ославила” сына, пролив слезу в телекамеру: “Я в параличе, а он не приезжает, не помогает. С женой своей только и ждут, чтоб померла…”
— Квартира, говорит, им моя нужна, — возмущается Петруха. — Да мы об этой квартире не думаем! Она же уморила в этой квартире отца, сестру мою, племянницу… Когда-то высказал матери: мое счастье, что ты меня не любила. Иначе бы я тоже скрипнул…
Первым ушел отец. “А мог бы жить и жить”, — вздыхает Николай. Врачи предупреждали: операция опасная, лучше не рисковать, шансы — 50 на 50. Мать ответственность взяла на себя — через три дня хоронила…
Сестра Таня, когда минул недолгий век стюардессы, скончалась после очередного запоя. Мать и бывший муж, баловавшиеся водочкой в соседней комнате, так и не услышали ее предсмертных криков — обнаружили бездыханное тело только на следующий день… 18-летнюю племянницу еле откачали после передозировки наркотиков. А через пару дней в клинике бабушка закатила форменный скандал: мне внучка сказала, что хочет помыться, ее что, здесь не моют?! И забрала под подписку. Дома девушка включила воду, походя отослала бабушку в магазин за соком. Когда женщина вернулась, ее внучка лежала в ванне мертвая. Где-то в квартире оказалась заначка…
“Чего уставились, давайте фильм смотреть”
В кино Годовиков попал прямо с улицы. Дворовый приятель привел за руку на “Ленфильм”: по радио объявили о просмотре, один идти постеснялся. Судьба дружка интересует теперь разве что его близких, Колю — увидела вся страна. Сначала в “Республике ШКИД”, затем в “Жене, Женечке и “катюше” и, наконец, в “Белом солнце пустыни”. В роли, забудут которую еще ой как не скоро.
Да только что с того? Звездного часа так и не дождался: аккурат после съемок в жарком Туркестане разобиделся красноармеец Петруха на весь кинематограф и пошел служить в армию советскую. А дело было так. Возвращалась из Средней Азии кинобратия в два этапа, с пересадкой в Волгограде. Перед полетом, как водится, выпили. Потом одолел сон. Продрал глаза юный актер… в пустом самолете, когда его новые друзья уже благополучно летели в родные пенаты. Ту неделю в Волгограде он и сейчас вспоминает с содроганием: в кармане считаные копейки, на завтрак — газировка без сиропа, на обед — с сиропом…
И все-таки был момент, когда любовь народная могла накрыть Колю с головой. Начальство части, где служил Петруха, решило устроить массовый просмотр популярного “остерна” с предваряющей сеанс творческой встречей. В местном клубе разве что на люстрах не висели, публика готовилась к незабываемому. Однако того, что случилось, не ожидал никто…
— Мы сидим с ребятами, дембель обмываем. Долго сидели — я и забыл, что старлею пообещал, — от хохота Годовиков захлебывается сигаретным дымом. — А они уж и афишу забацали: фильм, встреча с актером!.. И тут Никита, дружок мой, толкает: “Колек, пора на сцену”. Дальше, честно говоря, я практически не помню — друзья рассказывали. Короче, “старики” под белы рученьки привели меня в ДК, помогли подняться по ступенькам и выпихнули из-за кулис. А там — полный зал. Стол кумачом накрыт, графин с водой, стаканчик. Ты сидишь, говорят, рукой голову подперев, смотришь в зал и молчишь. И зал молчит, на тебя уставился. Минута проходит, другая. В конце концов выдаешь: “А фигли сидим, давайте кино смотреть”. И тут у тебя рука срывается, и ты падаешь под стол...
“Меня посадили, как Бродского”
Первый раз, считает Годовиков, его посадили несправедливо. Вернулся парень из армии, женился, дочка родилась. В нескольких картинах успел даже засветиться — простил, можно сказать, кинематограф. Да только молодая жена не стала дожидаться, пока на Колю посыплется золотой град, — деньги нужны сейчас, а не когда-нибудь.
— Не поняла меня. — Годовиков сурово насупился. — Не получилось, в общем, у нас. Я и сам виноват — загулял немного, месяца три дома не появлялся. А работал кем? Ой, и на кожевенном сушильщиком, и варщиком фруктов на кондитерской, и слесарем, и грузчиком…
Зарабатывал Николай прилично, на жизнь хватало. До одного инцидента, который чуть не закончился трагически.
Смазливую соседку к Годовикову приревновал ее ухажер, во время хмельного застолья вызвал на пару ласковых. Разговор на повышенных тонах оборвался, когда порядком уже набравшийся ловелас огрел Колю бутылкой по голове, а “розочку” воткнул ему в грудь.
— Меня ж не долечили, швы не сняли, сам себе их вырывал. На груди вот такие были свищи! — Николай задирает рубаху, обнажая кривую лиловых рубцов. — Гной хлестал, как из крана вода. Сам себе заклеивал марлей, чтоб не текло, чтоб хоть одежду не портить. А куда ни приду устраиваться, говорят: разденьтесь по пояс. А тут, мол, что? У-у, нет, у нас своих инвалидов хватает…
На дворе стоял 1979-й, накануне Олимпиады в стране началась операция под кодовым названием “Трутень”: четыре месяца в году не отработаешь, и твой дом — тюрьма. В этом смысле Годовиков сравнивает себя с самим Иосифом Бродским — поэт, будущий нобелевский лауреат, ведь тоже сидел “за тунеядство”. А все участковый местный — пристал как банный лист. Однажды Годовиков не выдержал: “Ты что, посадить меня хочешь?” “Да”, — последовал сухой ответ. “А что за радость? Законов я не нарушал”. — “Ты же не работаешь. И вот смотри: я живу с семьей на 18 метрах. А у тебя одного — 25”.
— И вот я тебе объясню, почему у нас бомжей-то полно, — со значением Годовиков поднимает вверх указательный палец. — Это ж замкнутый круг. 209-я — статья режимная. Как “откинулся”, дали мне направление в Приозерск, на местный бумажно-целлюлозный комбинат. Хочу прописаться там в общаге — мне говорят: пожалуйста, только встаньте на воинский учет. Прихожу в военкомат: пожалуйста, только сначала пропишитесь.
Вот от безнадеги с ворами и связался. Зашел с приятелем к знакомой одной. А у нее воры приютились.
Посидели, выпили — они как раз с дела пришли: шмоток, денег, бухла — завались. А чего мне: на халяву выпить да закусить — плохо разве? Главный их посмотрел на меня: “Чего-то выглядишь ты стремновато, на, иди оденься!” — и протягивает мне 500 рублей. Я говорю: “Не отдать мне такие деньги”. — “А тебя никто и не просит”. А однажды у них в разговоре промелькнуло: нам бы на стрем человечка. Ну я и сказал: пойдем, помогу…
“Спокойно, гражданочка, вас грабят”
Одно время о нем легенды ходили: Артист — вор благородный, грабит богатых только. Ни дать ни взять Робин Гуд местного пошиба. Годовиков лишь усмехается, вспоминая те досужие разговоры. Впрочем, и не оспаривает их. “Ну да, — говорит, — однажды пришли с подельником в хату. Смотрим: на столе справка об освобождении лежит. Четвертной положили, да и ушли…”
— Ну, свой брат, бедолага! Хотя там было что взять — какая разница? — как бы невзначай пошла в ход распальцовка. — А вот тебе еще история. Забрались в хату. Ну все вроде — чемоданы собрали, как говорят — углы. Вдруг дверь открывается — хозяйка. Беременная, там пузо такое — чуть не на сносях: а вы, мол, кто такие? А у меня подельник, ему 52 года, из них 32 засиженных. Еще голос хриплый такой, у него рак горла был.
“Спокойно, — говорит, — гражданочка, вас грабят”. Она — оп! — и в обморок. Подельник мой — бежать. Я тоже мог, но как — человек в обмороке… Кое-как в комнату ее затащил, на кровать положил. Смотрю: глаза открывает. Я ей: “Родная, ты немножко потерпи, я сейчас “скорую” вызову, уж извини, врачей дожидаться не буду”. Ну и слинял, конечно…
Талант — он во всем талант. Артистом стал с наскока, в академиях не обучаясь. Ремесло воровское Коле далось тоже без особой натуги. Говорит, никакой квалификации там не требуется, квартирным вором может стать каждый. Это только со стороны кажется, до чего он невезучий: украл, выпил — в тюрьму. На самом деле — есть повод для “гордости”: по своей вине Годовиков не попадался ни разу.
— Брали меня из-за тех, кто на стреме стоял, — защищает свою воровскую честь Петруха. — Первый раз с подельником в хату залезли, третий должен был нас предупредить, если чего. А тот, как увидел, что хозяева возвращаются, взял да и слинял. Зайди сзади третьим — и все, они бы не рыпнулись. А так парень, хозяин то бишь, с хорошей реакцией оказался — он из квартиры выскочил и на дверь навалился. Второй раз такая же ерунда — тоже кто на стреме был, сбежал…
“Вон он, дом, где меня последний раз взяли”, — трясемся в маршрутке, Петруха делает большой глоток из банки с ледяной “отверткой”. Рассказывает, что с самого начала не собирался идти на то дело, да вот приятель уломал. Сказал: хата хорошая, наколку дали — дело верняк. Кроличья шапка, кофе, джинсы, трое наручных часов, фотоаппарат, сберкнижки… Нехитрую добычу унести не удалось — на пороге джентльменов удачи поджидала милиция.
“На зоне чушком не был”
Он давно уже не брал карты в руки, забыл-забросил лагерную феню, матерок даже проскальзывает нечасто.
Пару раз, говорит, пришлось вспомнить слова, которым научили когда-то умные люди. Однажды в ночи окружили подвыпившие хулиганы. Бывший зэк достал заточку из кармана, рявкнул: “Биться с вами у меня здоровья не хватит, но одного-двоих за собой утащу”. Молодежь как ветром сдуло.
Годовиков не говорит, что тюрьма была не в этой жизни. От соседей, от друзей новых можно скрыть, от себя — не скроешься. Грозный оскал леопарда на груди (означает “презрение к ментам”) — как лилия на плече Миледи, фирменный знак отличия. Мог, говорит, и купола наколоть, аж восемь штук по количеству отсиженных лет.
— Я в тюрьме-то всякого насмотрелся, — вздыхает Николай. — И никаких поблажек не было: актер, мол, Петруха — это поначалу интересно, а потом все равны, как в бане, и живешь так, как себя поставишь. Как там люди опускались! Бывало, на воле он — респектабельный человек, а там — чушок: ходит, окурки по зоне собирает. А бывает: на воле — чушок чушком, побирается у пивного ларька, а там — чуть ли не в авторитете. А ко мне нормально относились, я мужиком был, в блатные не лез, зачем мне это? Ну и себя в обиду старался не давать. Во Владимире, помню, один из блатных подошел ко мне и при всех ладонью по щеке похлопал. Я говорю: “Ты сейчас здесь будешь?” Вышел в подсобку, лом в руки взял. Хорошо, парень там один вовремя на плечах у меня повис. “Я тебя умоляю, — кричит, — Артист, пожалуйста, не надо!” А я все уже, сейчас, говорю, ему пояс надену, все, труба!..
Зато с удовольствием вспоминает, как вечером, сидя в одиночке, медленно-медленно, кусочек за кусочком, ел самый вкусный, что пробовал в жизни, деликатес — черный мякиш с сахаром.
Николай досиживал очередной срок, когда на зоне случился пожар — сгорела лесная биржа. Стали искать козла отпущения. А тут зэк один возьми да сболтни: Колька во время работы курил. Годовиков клялся-божился, что не он, — не дурак же, чтоб срок самому себе накидывать. Тогда Артиста отвели в изолятор, свели локти за спиной и на четыре с половиной часа стянули их наручниками. Пытка — адская.
— Когда наручники сняли, я потерял сознание от боли, — рассказывает Годовиков. — Потом кинули в одиночку и запретили разговаривать со мной всем, ментам даже. Не знаю, как там граф Монте-Кристо, я через полгода чуть не чокнулся. Представляешь: завтрак — чайная ложка сахарного песку и на донышке кружки каша пшенная.
Обед — столько же супа, то есть какой там суп: вода и две-три головы килькины плавают. Ужин — тоже каша.
Но! Три пайки хлеба! Хорошо еще, успел шнырю крикнуть: горбушки мне неси. Так чего делал: мякиш выковыривал, потом перемешивал его с сахаром — и опять туда, в горбушку. Горбушки — на батарею, к ночи они подсыхали, и у меня начинался праздник жратвы. Потихоньку жевал, смакуя, с таким удовольствием — для меня вкуснее не было ничего.
“Я научил бомжей жратву себе добывать”
Всякий раз из тюрьмы он возвращался в никуда. На “Ленфильме” и как звать забыли, дома не ждал никто. Да и не было у него этого самого дома — комнату в коммуналке давно уж обживали чужие люди, к родным с повинной он и сам возвращаться не хотел. Приходилось скитаться по улицам, ночи коротать на чердаках, в подвалах. А то и в отделении милиции.
— Летом еще ничего. Скамеечку себе присмотрел, вот на ней и кемарил. И раз тридцать меня оттуда менты забирали, — вспоминает Николай Львович. — С уважением, правда, относились, ничего не скажу: всех бомжей в собачник, меня — в коридор на кушетку. А однажды сплю, мент толкает: “Коль, пойдем ко мне”, — он с дежурства как раз освободился, домой шел. Приводит к себе: “В ванной помоешься?” — “Конечно, помоюсь”. Говорит: “Пока жена на работе, ложись поспи хоть”.
Зато с едой, улыбается Годовиков, проблем не было. Во-первых, иногда и честно зарабатывал, продавая водку на “пьяных углах”. А однажды одним лишь дельным советом заслужил ну просто королевский ужин. Научил бомжей добывать себе хлеб насущный. Те в долгу не остались.
— У них же разговоры все — о жратве, где пожрать. “Да чего вы все плачетесь? — говорю. — Хотите научу, хоть каждый день сытые будете?” Столпились вокруг меня: “Как?!” Ну и объяснил. Магазины без продавцов, иди и жри там что угодно. Это ж потом камеры везде понатыкали, а тогда — кусок хлеба взял, лимонада бутылку — раз-раз: поел, запил — ну и нормально. Ну а сможешь, говорю, так и стащи чего-нибудь. Не заберут же — дадут по ушам, по заднице ногой — и все. Так они меня за это накормили от души: сами бормоту пили, мне на коньяк сбросились…
“Кино от меня не уйдет”
Эх, веселые времена были. Не то что сейчас — на даче грядки полоть, за хлебом в магазин бегать да во дворе с собакой прохлаждаться. 13 лет вольной волюшки пролетели-пробежали, даже вспомнить особенно нечего. Ну отработал в “Метрострое” пять лет, ну в театре захудалом ролью отметился, ну снялся пару раз в сериалах — друзья с эпизодами помогли. Скука, да и только. Бывший красноармеец Петруха, бывший вор-рецидивист и бывший бомж Годовиков считает, что веселья в его жизни и так было предостаточно, давно навеселился уж.
Спрашиваю: не сорвется ли? Удивленно поднимает глаза: “Ты что! Тогда же деваться некуда было, жрать захочешь — украдешь”. А теперь чего уж там: молодость прошла, здоровья того уж нет. Да и жена не поймет...
За то, что женился, — спасибо родному криминалитету. Дружок один задолжал, сказал: найдешь меня по такому-то телефону. В тот же вечер Николай позвонил, трубка отозвалась приятным женским голосом.
— Оказалось, он просто кинул меня, назвал случайные семь цифр. За что, конечно, — Годовиков расплывается в улыбке, — отдельная ему благодарность. Ну вот: разговорились мы, всю ночь с ней проболтали. А на следующий день я купил цветы, торт, бутылку шампанского — и к Люсе в гости. Вот так семью свою и нашел…
Нашел ли себя — еще большой вопрос. На все расспросы о работе Годовиков отвечает уклончиво. Вот диалог почти дословно: “Чем занимаетесь сейчас?” — “М-м… предпринимательской деятельностью”. — “Что предпринимаете?” — “Ну, маркетингом”. — “Каким маркетингом?” — “Инвестиции. Ну, вложишь 3 тысячи, через четыре месяца получаешь 12…” Потом уж признался. Жена, помимо того что трудится на “Метрострое”, подрабатывает еще вот таким оригинальным способом. Николай Львович на подхвате. Он теперь не кошка, которая гуляет сама по себе, — кот домашний средней пушистости. Стирка, готовка, уборка — все на нем…
— Нет, все в порядке, — говорит. — Разве что кино не хватает. Теперь же, чтоб сниматься, надо светить лицом, значит — чаще бывать на студии, сидеть в буфете. Жена не любит этого. Ну, встретишься с ребятами, выпьешь, понятное дело, — ей не нравится… Да и не уйдет никуда кино это. Сейчас бы с огородом разобраться…
Дмитрий Мельман
Московский Комсомолец Ру
06.09.2007
“12-я” попытка Никиты Михалкова
Сегодня в Венеции показывают фильм Никиты Михалкова “12”. Ремейк классической картины американского режиссера Сиднея Люмета “12 разгневанных мужчин” участвует в конкурсе этого старейшего кинофестиваля. Обозревателю “МК” удалось посмотреть фильм Никиты Сергеевича до официальной премьеры.
...Вступительный титр уточняет — “по мотивам”. Оно и верно: два мира, две системы, значит, разница должна быть очень даже заметной. Опять же, зачем маститому режиссеру делать кальку с чужого фильма? Люмета — побоку, его фильм перед просмотром “12” лучше не видеть. Ничего хорошего это не даст по разным причинам.
Причина первая: начнутся сравнения, а это лишь больше запутает. Михалков и без того насытил фильм — характерами, сюжетными линиями, метафорами и гиперболами. Структура “12” сложна. Информации для размышления — сверх головы.
Причина вторая: “12 разгневанных мужчин” — признанный шедевр мирового кино. “12” — еще не признанный. Наличие или отсутствие венецианского “Льва” ничего не решит — решит время.
Причина третья… Ну вот, началось: был мальчик, не было мальчика… У Люмета обвиняемый, о котором весь фильм спорили присяжные, оставался за кадром. Таким образом, вся мера ответственности — не судейской, а драматической — ложилась на плечи присяжных и актеров, их исполняющих. У Михалкова мальчик еще как есть: и шестилетний, и он же — шестнадцатилетний чеченец. Его родители погибли, а обвиняют юношу в убийстве его приемного отца — русского офицера, который дружил с родителями мальчика, а потом воевал в Чечне.
Чеченская тема — удар под дых. Она вовлекает в политику, в проблемы бытового шовинизма и еще во многое социально и психологически наболевшее с обеих сторон — кавказской и русской. Поэтому дебаты двенадцати и без того нервных присяжных (почти всем хочется поскорее вынести вердикт и разойтись) приобретают запредельную взвинченность.
А теперь, извините, начинается “вкусовщина”: кого-то фильм эмоционально захватит, а кого-то — нет. Меня, например, не захватил. И дело не только, мнится мне, в том, что критик — это такой специальный человек, который “голову не выключает”, хоть его бей по этой самой голове. Вообще-то я нормальный зритель, который исправно плачет, если грустно, смеется, если смешно, пугается, если страшно. Скажу больше: мне нравится подавляющее большинство фильмов Михалкова, порой до слез и смеха. Бывало, до восторга. “12” смотрела предубежденно: уж он покажет после восьми лет отсутствия в кино!
Но сразу пошли смутные сомнения: почему присяжные заседают в школьном спортзале? Откуда здесь взялось инвалидное кресло? Хорошо, пусть в спортзале, а кресло оставил запасливый завхоз. Не в этом суть.
Между двумя монологами — Сергея Маковецкого, сыгравшего первого из усомнившихся в виновности мальчика, и монологом (гениальным!) Сергея Гармаша, чей герой последним заявил: “Невиновен!” — пролегает весьма шаткий мостик. Ступишь на досочку — и зыбко.
Валентин Гафт сыграл старого еврея, которому дан монолог про отца, влюбившегося в концлагере в жену фашиста. Герой Гармаша резонно спрашивает: “И к чему это вы?” “К тому, что всякое бывает”. Ну, бывает. Шатко. Алексей Петренко в роли старика-метростроевца произносит два монолога, дивных по тексту и актерскому исполнению. Но есть еще “выходы”: два у Сергея Газарова, грузина с рассказом о себе, “чурке”, давно живущем в Москве и к тому же отличном хирурге; два у Михаила Ефремова, артиста, опоздавшего на “чес” по Волге; три у Алексея Горбунова, директора кладбища; один, но дельный, у Виктора Вержбицкого — бизнесмена; два у Юрия Стоянова — продюсера, маменькиного сынка. Персонажей двенадцать. “Выходов” — не счесть. Но неплотно дощечки пригнаны — оттого и шатко идти по мостику над бурной горной речкой чеченской темы. Речка то и дело мостик захлестывает ледяными волнами. И в конце набегает на берег, где высится спокойная фигура председателя присяжных — офицера в отставке в исполнении самого Никиты Михалкова.
В целом красиво. Но пока добираешься по шаткому мостику с берега на берег, а попутно так и мелькают метафоры, хохмочки, аттракционы, то голова закружится и мысли врастопыр. Хорошо сказал герой Горбунова: “Не будет никогда русский человек по закону жить. В законе ничего личного нет”. В фильме “12” много личного, михалковского. Он автор, имеет право. Но закон есть закон: досочки должны быть пригнаны. Туго-натуго.
Валерия Горелова
Московский Комсомолец Ру
06.09.2007
Гений мужских комплексов
Александр СОКУРОВ: “Нет у мужчины другого врага, чем его собственный характер”
Сегодня, 6 сентября, в Венеции в рамках кинофестиваля кинорежиссеру Александру Сокурову вручат престижную премию “Брессон”. Официальная мотивация — “за вклад в кино, являющийся примером поведения художника, за внимание к духовным исканиям человека и за неустанный поиск вечного”. В честь русского мастера будет дан официальный обед. Накануне отлета в Венецию режиссер дал интервью обозревателю “МК”.
Совершенно неожиданно встречаю Сокурова в МАЛИГОТе — Малом оперном театре в Петербурге. Ведет переговоры по поводу новой оперной постановки, прежде никогда не ставимой на русской сцене — “Орестее” Танеева. Похоже, после “Бориса Годунова” в Большом кинорежиссер окончательно “подсел” на оперу, о чем я ему и сообщаю. А он:
— Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно перевернуть несколько страниц назад и вспомнить, например, Ростроповича, который предлагал мне ставить с ним “Хованщину” Мусоргского в Ла Скала. Мне и до этого много раз предлагали поработать в опере — я отказывался: страшно, совершенно новая профессия. Оперу я люблю, а вот драмтеатру не доверяю.
— Но сейчас вопрос не об опере, а о премии “Брессон”, за которой вы отправляетесь в Венецию. Какие ощущения?
— Это огромная эмоциональная поддержка. До этого в Италии у меня уже была премия имени Де Сики, премия Ватикана… Для меня это важно потому, что у итальянцев культурные традиции — колоссальные, в том числе и кинематографические. И если среди потока того, что делается в мире, есть интерес к работе частного человека — а я просто частный человек, — то еще раз скажу: “Огромная благодарность”.
При этом к премии такое же отношение, как к Новому году, когда 1 января подходишь к окну, а там снег, поземка… Грустно…
Но вместо того чтобы обсуждать подробности своей награды (что скажет в своей речи на обеде, во что будет одет и т.д.), Александр Сокуров неожиданно возвращает меня на много лет назад, когда он, мальчик из глубокой провинции, впервые приехал в большой город.
— Я сын военного. Всю жизнь — гарнизоны… У меня было внутреннее убеждение, что я должен заслужить право собственного голоса. Я мечтал учиться. А в нашей семье ни по линии мамы, ни по линии папы ни у кого не было высшего образования. Никто не занимался искусством. К нам никогда в дом не приходила Анна Ахматова, не садилась на диван и не читала свои стихи.
— Саша, у вас комплекс человека из низов?
— Нет, не комплекс. Это осознание своего места в жизни. Для мужчины — честное определение его уровня. Потому что если женщине Бог еще что-то дает, то мужчине он вообще ничего не дает. Или ты создашь цельный мир, свой дом, или проиграешь. В этом смысле, если угодно, у меня полный мужской комплекс. И он должен быть у каждого мужчины — таких комплексов мало в России. Поэтому Россия в таком положении и находится.
Мужчины почти ничего не делают, не создают. Все тащатся, как клячи, за своими характерами, какими-то штучками… А ты должен себя создать — или ищи себе того, кто поможет тебе в этом. Нет у мужчины другого врага, чем его собственный характер.
— Что после “Александры” вы собираетесь снимать?
— Вместе со сценаристом Юрием Арабовым приступим к “Фаусту”. Это завершение тетралогии, начатой когда-то “Молохом”. Потом были “Телец”, “Солнце” и, наконец, вот “Фауст”.
— Вопрос об артистах. Вы часто настаиваете, чтобы они снимались только у вас. Но как совместить искусство и жизнь: актеры (а у вас снимаются не медийные лица) вынуждены зарабатывать?
— У меня нет и не было просьбы к актерам работать только со мной. Я мечтал бы, чтобы Леонид Павлович Мозговой снимался только у меня. Но я понимаю, что гонорары, которые он получает за мои картины, ничтожны. Так что он вправе работать там, где ему предлагают.
Но я прошу только неартистов, которые у меня снимаются, — я умоляю их дать мне слово быть крайне осторожными с предложениями и не пойти по рукам. Потому что я неартиста очень чувствую как человека, а другим режиссерам они могут быть безразличны. Тут человек может оказаться на краю такой пропасти… Но я счастлив, что никто из неактеров, кто снимался у меня, никогда мне не изменял. Я никогда их не забываю, я к ним возвращаюсь. Я вообще мечтаю сделать фильм, где бы у меня работали все мои неактеры. И у меня уже есть такая идея.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Кинопремию “Брессон” курирует в Италии Совет по зрелищам, учрежденный в 1954 году. Ее присуждают режиссерам, которые прежде всего исследуют судьбы не с идеологической, а с духовной точки зрения. В свое время премию получали режиссеры Ангелополус, Вендерс, Де Оливейер, Штур. Поскольку премия учреждена совместно с Ватиканом, ее вручают высшие представители Ватикана. В данном случае это будет кардинал и патриарх Венеции, его преосвященство Анджело Скола.
Марина Райкина
Московский Комсомолец Ру
06.09.2007
“Антидурь” под звук волынок
На премьере нового фильма зрителей угощали папиросами и пускали пузыри
Во вторник в Москве провели масштабную спецоперацию по борьбе с наркотиками. Спецоперация проводилась в рамках премьеры комедийного боевика режиссера Владимира Щеголькова “Антидурь”.
На ближних подступах к кинотеатру “Пушкинский”, где проходила премьера, обаятельные девушки в облегченном варианте милицейской формы раздавали гостям специальные папиросы. Разукрашенные рисунками самого популярного из запрещенных растений (вычеркнуто цензурой), папиросы комплектовались тремя щепотками табака. Таким ненавязчивым образом создатели “Антидури” предлагали свою, пусть и не самую полезную альтернативу запрещенному растению, разместив для пущей убедительности выдержку из Кодекса РФ об административных нарушениях: “…Употребление и распространение наркотиков преследуется законом”.
Выкурив папироску, гости попадали на ступеньки “Пушкинского”, где их встречали шотландские волынки. На премьеру позвали целый оркестр и одели музыкантов точь-в-точь как героев фильма, уже знакомых москвичам по рекламным плакатам — Владимира Турчинского и Дмитрия Дюжева. Понятно, что одеты были музыканты в шотландские килты. Дюжев на премьеру не пришел, наверное, был занят. А Динамит появился одним из первых.
Турчинский и музыканты встретились как старые знакомые. Обменялись телефончиками и сфотографировались на память.
— В юбке летом очень даже здорово! — объяснял Турчинский своим гостям. — А когда мы снимали фильм, такая жара стояла, что я вообще был готов сниматься без юбки!
— Подлецу все к лицу… — весело заметила подошедшая Татьяна Догилева.
Актриса играет в фильме начальника спецотдела по борьбе с наркотиками, который так и называется — “Антидурь”.
То ли отучить себя от “дури”, то ли посмотреть, как отучают других, пришли любители Павел Снежок Воля и Гарик Бульдог Харламов. Компанию им составили Ирина Рахманова, Аркадий Укупник и Илья Зудин из группы “Динамит”, который праздновал премьеру фильма другого Динамита выдуванием мыльных пузырей.
— Если вы будете смеяться, значит, мы все сделали правильно, — приветствовал зрителей режиссер фильма Владимир Щегольков. — Если мы не все сделали правильно, вы все равно будете смеяться! Вы извините, что мы, режиссеры, так долго всегда говорим на премьерах своих фильмов. Просто мы снимаем-снимаем-снимаем, а потом у нас есть всего пять минут покрасоваться на этой сцене.
Никита Карцев
Московский Комсомолец Ру
cтраницы: Первая Предыдущая ... 1536 1537 1538 1539 1540 [1541] 1542 1543 1544 1545 ... Следующая Последняя
